Платов из Тулы уехал, а оружейники три человека, самые искусные из них, один косой Левша, на щеке пятно родимое, а на висках волосья при ученье выдраны, попрощались с товарищами и с своими домашними да, ничего никому не сказывая, взяли сумочки, положили туда что нужно съестного и скрылись из города.
— Что если бы я сказал: «Твое лицо, оно ужасно», и начал бы плакать?
Бесполезное это дело: дураков учить все равно что мертвых лечить.
Чем больше бьют, тем лучше ты дерешься.
В перчатках ты хранишь душу.
Неужели с того, что вы меня богатее, то у вас и чувств больше?
— В боксе все возможно
Вера — роскошь, которая дорого народу обходится.
Подполз еще ближе: гляжу, крестятся и водку пьют, — ну, значит, русские!
–Мне здесь то одно удивительно, что мои донцы-молодцы без всего этого воевали и дванадесять язык прогнали.
Англичане из стали блоху сделали, а наши тульские кузнецы ее подковали, да им назад отослали.
— Ты же сказал, что не пьешь?
— Нельзя завести новую привычку?
— Нельзя завести новую привычку?
Пьянство — это одиночный спорт. Пить надо одному.
Во время боя злость — основное оружие. Борясь со злостью устаешь вдвое сильней.
Спорливость — черта, удаляющая человека от истины.
Не стоит думать о том, что будут делать другие, когда вы будете делать им добро, а надо, ни перед чем не останавливаясь, быть ко всем добрым.
Всякому то кажется странно, что самому не свойственно.
Ко всякому отвратительному положению человек по возможности привыкает, и в каждом положении он сохраняет по возможности способность преследовать свои скудные радости.
Жизнь бьет сильнее, чем любой соперник.
Я познакомлю тебя с тем, чего ты не знал. Называется «защита». — У меня есть защита. — Останавливать удары лицом — это не защита.
— Я познакомлю тебя с тем, чего ты не знал. Называется «защита».
— У меня есть защита.
— Останавливать удары лицом — это не защита.
— У меня есть защита.
— Останавливать удары лицом — это не защита.
Делай, что должен, чтобы делать, что хочешь.
Дело не в твоих чувствах, сейчас ты должен дать ей понять её чувства, и не думать что это касается только тебя, и тогда, всё однажды наладиться само, жизнь, бокс, всё что захочешь.
Пока ты зло помнишь — зло живо, а пусть оно умрет, тогда и душа твоя в покое жить станет.
Милый, не позволяй ему тебя бить.
Ты его жена? — Могу и не быть, если хочешь.
Господь на тебя сейчас смотрит. Твоя жена с небес на тебя смотрит. Я на тебя смотрю. Твоя дочь на тебя тоже смотрит!
Я не хотел идти домой, там 100 кв метров пустоты.
Они все разбегутся как тараканы.
-Можно я пойду с тобой на бой ?
-Нет дорогая.
-Но почему , мама же ходила.
-Она ходила , и боялась каждый раз.
-А я постараюсь не боятся.
-Я … я … я не знаю… , раньше такими вопросами занималась твоя мама , но жаль ее сейчас нету с нами.
-Нет дорогая.
-Но почему , мама же ходила.
-Она ходила , и боялась каждый раз.
-А я постараюсь не боятся.
-Я … я … я не знаю… , раньше такими вопросами занималась твоя мама , но жаль ее сейчас нету с нами.
Нет ничего невозможного, когда рядом тот, кто в тебя верит.
Я в полном чертовом беспорядке.
Никакой агрессии, лишь желание продолжать получать наказание.
Круто, когда тебя хотят.
Никогда не сдавайся. Сдаются квартиры, шлюхи и слабаки.
Не позволяй обстоятельствам сломать тебе жизнь!
Я в полном чертовом беспорядке.
Мы люди бедные и по бедности своей мелкоскопа не имеем, а у нас так глаз пристрелявши.» «Наша наука простая: по Псалтирю да по Полусоннику, а арифметики мы нимало не знаем. <,…>, У нас это так повсеместно.
Боец знает только один вид работы
Нет ничего невозможного, когда рядом тот, кто в тебя верит.
Пьянство — это одиночный спорт. Пить надо одному.
— Я должна знать, в каком вы состоянии. — Я в задничном состоянии.
— Это твой отец? — Я уже не знаю.
Дело не в твоих чувствах, сейчас ты должен дать ей понять её чувства, и не думать, что это касается только тебя, и тогда, всё однажды наладиться само, жизнь, бокс, всё что захочешь.
Злость — основное оружие. Борясь со злостью, устаешь вдвое сильней.
У тебя в одном глазу облачно, а в другом — солнечно.
Я не хотел идти домой, там 100 кв метров пустоты.
Каждая книга цитата, каждый дом цитата из всех лесов, рудников и карьеров, а каждый человек цитата из всех своих предков.
Что если бы я сказал: «Твое лицо, оно ужасно», и начал бы плакать?
В перчатках ты хранишь душу.
– Разве так можно! У него, – говорит, – хоть и шуба овечкина, так душа человечкина.
Подавай сюда. Я знаю, что мои меня не могут обманывать. Тут что-нибудь сверх понятия сделано.
– Горите себе, а нам некогда, – и опять свою щипаную голову спрятал, ставню захлопнул, и за свое дело принялися.
Знай, – говорит, – свое рвотное да слабительное, а не в свое дело не мешайся: в России на это генералы есть.
Тогда его сейчас обыскали, пестрое платье с него сняли и часы с трепетиром, и деньги обрали, а самого пристав велел на встречном извозчике бесплатно в больницу отправить.
Пожалуйста, не порть мне политики.
И с этою верностью Левша перекрестился и помер.
Мы люди бедные и по бедности своей мелкоскопа не имеем, а у нас так глаз пристрелявши.
Наша наука простая: по Псалтирю да по Полусоннику, а арифметики мы нимало не знаем.
Платов остался с обидою и лег дома на досадную укушетку, да так все и лежал да покуривал Жуков табак без перестачи.
А доведи они Левшины слова в свое время до государя, – в Крыму на войне с неприятелем совсем бы другой оборот был.
Ничем его англичане не могли сбить, чтобы он на их жизнь прельстился, а только уговорили его на короткое время погостить, и они его в это время по разным заводам водить будут и все свое искусство покажут.
Видите, я лучше всех знал, что мои русские меня не обманут. Глядите, пожалуйста: ведь они, шельмы, аглицкую блоху на подковы подковали!
А потому, – говорит, – что я мельче этих подковок работал: я гвоздики выковывал, которыми подковки забиты, – там уже никакой мелкоскоп взять не может.
Пока государь на бале веселился, они ему такое новое удивление подстроили, что у Платова всю фантазию отняли.
Платов боялся к государю на глаза показаться, потому что Николай Павлович был ужасно какой замечательный и памятный – ничего не забывал.
Скажи им от меня, что брат мой этой вещи удивлялся и чужих людей, которые делали нимфозорию, больше всех хвалил, а я на своих надеюсь, что они никого не хуже. Они моего слова не проронят и что-нибудь сделают.
Не пей мало, не пей много, а пей средственно.
Государь Николай Павлович в своих русских людях был очень уверенный и никакому иностранцу уступать не любил.
Англичанин, которого он спрашивает, рукою ему в ту сторону покажет или головою махнет, а он туда лицом оборотится и нетерпеливо в родную сторону смотрит.
Тогда англичане позвали государя в самую последнюю кунсткамеру, где у них со всего света собраны минеральные камни и нимфозории, начиная с самой огромнейшей египетской керамиды до закожной блохи, которую глазам видеть невозможно, а угрызение ее между кожей и телом.
Пусть сейчас заложат двухсестную карету, и поедем в новые кунсткамеры смотреть.
Так все время и не сходил до особого случая и через это очень понравился одному полшкиперу, который, на горе нашего Левши, умел по-русски говорить. Этот полшкипер не мог надивиться, что русский сухопутный человек и так все непогоды выдерживает.
Так и Платов умом виляет, и туляки тоже.
Зачем ты их очень сконфузил, мне их теперь очень жалко. Поедем.
Он – левша и все левой рукой делает.
Так в тогдашнее время все требовалось очень в аккурате и в скорости, чтобы ни одна минута для русской полезности не пропадала.
Но только когда Мартын-Сольский приехал, Левша уже кончался, потому что у него затылок о парат раскололся, и он одно только мог внятно выговорить.
Собственное имя Левши, подобно именам многих величайших гениев, навсегда утрачено для потомства.
Англичанина как привезли в посольский дом, сейчас сразу позвали к нему лекаря и аптекаря.
Это тем и приятнее, потому что таким делом если заняться, то надо с обстоятельным намерением, а как я сего к чужой нации не чувствую, то зачем девушек морочить?
Мы много довольны, что ты за нас ручался, а испортить мы ничего не испортили: возьмите, в самый сильный мелкоскоп смотрите.
Сошлись они все трое в один домик к Левше, двери заперли, ставни в окнах закрыли, перед Николиным образом лампадку затеплили и начали работать.
Но только когда Мартын-Сольский приехал, Левша уже кончался, потому что у него затылок о парат раскололся, и он одно только мог внятно выговорить: – Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть чтобы и у нас не чистили, а то, храни бог войны, они стрелять не годятся. И с этою верностью Левша перекрестился и помер.
Стали все подходить и смотреть: блоха действительно была на все ноги подкована на настоящие подковы, а Левша доложил, что и это еще не все удивительное. – Если бы, – говорит, – был лучше мелкоскоп, который в пять миллионов увеличивает, так вы изволили бы, – говорит, – увидать, что на каждой подковинке мастерово имя выставлено: какой русский мастер ту подковку делал.– И твое имя тут есть? – спросил государь.– Никак нет, – отвечает Левша, – моего одного и нет.– Почему же? – А потому, – говорит, – что я мельче этих подковок работал: я гвоздики выковывал, которыми подковки забиты, – там уже никакой мелкоскоп взять не может.
А аглицкий полшкипер в это самое время на другой день встал, другую гуттаперчевую пилюлю в нутро проглотил, на легкий завтрак курицу с рысью съел, ерфиксом запил и говор.
А Левшу свалили в квартале на пол.
